Шерше ля вамп - Страница 81

Он успел в последний момент. Достаточно было одного взгляда на отрешенное лицо Аристарха, привалившегося к стене в коридоре, чтобы понять — процедура началась. Гончих, бросившихся к нему наперерез, он расшвырял, даже не замедлив шага. Сорванная с петель дверь полетела на пол, при виде иглы в Жаннином плече невидимый кулак ударил в солнечное сплетение. Неужели опоздал?

Он бросился к ней, сметая всех на своем пути… Выдернул иглу из ее предплечья, прижал девушку к себе, все еще не веря своему везению — успел, обошлось! Безжалостное время смилостивилось в последний миг, дав спасительную минуту отсрочки.

— А вот это что? — Ипполит щурит глаза, изучая документы. — Не могу разобрать.

Невозможно выпустить Жанну из рук, но приходится разомкнуть объятия и сделать шаг. Движение за спиной он не увидел — почуял. Бросился наперерез Громову, уже понимая — не успеет. Каким-то чудом успел. Оттеснил его от Жанны, дал выход своему гневу: как он посмел поднять на нее руку? Из-за застилавшего глаза гнева и не заметил предательского удара…

Яд, предназначавшийся Жанне, хлынул в кровь стремительным фонтаном, ударил в солнечное сплетение и сбил с ног. Жанна с криком бросилась к нему, подхватила за плечи… В глазах — отчаяние и боль, каждая слезинка — концентрат горя, ни тени ненависти, которую он себе выдумал. Он хотел сказать ей: «Не плачь», но не смог даже шевельнуть губами.

— Вацлав, нет, только не так, пожалуйста! Вернись, слышишь, вернись!

Какое счастье отдать за нее жизнь, какая награда — увидеть, что он хоть чуть-чуть ей дорог…

— Ты мне нужен!

Как жаль, что он так и не успел сказать ей…

— Я же люблю тебя.

Не вынеся этого счастья, сердце взрывается в груди. Но света нет — только солнечное затмение, такое же, как в тот вечер, когда он впервые ее поцеловал…

* * *

Мое тело просто марионетка. Я киваю на реплику Аристарха, что-то отвечаю подошедшему к нам Андрею, краем глаза замечаю, как Гончие оттесняют Громова, но я больше не живу. В моем сердце — чернота, затопившая глаза Вацлава.

Я впервые глажу волосы Вацлава и осмеливаюсь коснуться пальцами его щеки, густо поросшей щетиной. В Париже ему было некогда бриться. Он искал возможность спасти меня.

Мне трудно плакать — грудная клетка стиснута корсетом. Я хочу сорвать с себя ненавистное платье, но не смею шевельнуться, чтобы не потревожить Вацлава. Кажется, что он просто уснул, и пока я сижу на немытом полу, вытирая подолом роскошного платья вековую грязь, оставленную сотнями казненных здесь вампиров, и держу голову Вацлава на коленях, кажется, что все это неправда. Что Вацлав откроет глаза и подмигнет мне. А я привычно огрызнусь и сделаю вид, что мне нет до него никакого дела. Хотя на самом деле — есть. Пора в этом признаться. Если не сейчас, то когда?

Мне дорога каждая его щетинка, и его родинка у глаза, и побелевший шрам на правой щеке, и губы, с которыми необходимо спорить, только бы не смотреть, не думать, не мечтать о поцелуе, потому что нельзя… Почему? Уж явно не из-за просьбы Глеба держаться от Вацлава подальше, которую он озвучил после того, как сам привел Гончего в мой дом. Глеба больше нет, и траура я не носила. Ничто не мешало смотреть, думать, мечтать. Ничто, кроме собственной гордости, которая не простила прежних насмешек, и напрасных обвинений, и секундных сомнений. А еще инстинкта сохранения, который предрекал, что эта любовь испепелит меня дотла. Ведь с Вацлавом нельзя по-другому — или держаться на расстоянии, или очертя голову шагнуть в огонь, отдаться на милость пожара, который бушует в его глазах. И я испугалась, и спряталась в бронежилет показного равнодушия, отгородилась колючей проволокой насмешек, только бы не выдать себя, только бы спастись. Дура, дура! Уж лучше однажды ощутить жар живого огня, чем всю жизнь мерзнуть у нарисованного камина.

Я наклоняюсь к его остывающим губам и бережно собираю с них последние крупицы жизни. Все равно, что он уже не может ответить на поцелуй, наплевать, что смотрят Ипполит, Громов и пятерка Гончих. Я не жду, что мой поцелуй воскресит Вацлава, я просто хочу вобрать в себя вкус его губ. Крепкий эспрессо и капелька крови. Неважно, сколько мне осталось прожить на свете, — я навсегда сохраню на губах этот кофейный привкус бессонных ночей, которые он провел в попытке спасти меня, и капельку крови в уголке рта — результат последней схватки с Громовым. А еще горячее дыхание его легких — слишком жаркое для вампира, который умер. И острые уколы щетины вокруг его губ, которые впиваются в кожу осиными укусами.

Сквозь дымку до меня доносятся голоса. Это Ипполит и Андрей спорят, как поступить с Громовым. Потом отца Лены уводят, и меня окликает Аристарх. Чтобы я его услышала, ему приходится опуститься на корточки и положить руку мне на плечо. Он хочет мне что-то сказать, судя по его глазам, что-то очень важное, наверное, ненужные мне сейчас слова утешения. К счастью, его зовет Андрей, заглядывая в зал, и Аристарх, бросая на меня беспомощные взгляды, вынужден выйти, оставляя меня наедине с Вацлавом.

Стрелки старинных часов у окна мерно отсчитывают время, все дальше уводя от тех минут счастья, когда Вацлав был жив, когда смотрел на меня, когда прижимал к себе, желая укрыть от всего мира. Тик-так. Все дальше от его прикосновений, обжигающих, как костер, все дальше от его жгучих взглядов, рождающих в душе целую бурю. Тик-так, тик-так…

Я оплакиваю нашу несостоявшуюся любовь, наше несбывшееся счастье. Я никогда не узнаю, каково это — быть его женщиной, ощущать его своим. Тик-так, тик-так.